Любовные романы и рассказы

В нашей онлайн библиотеке вы можете найти не только интересные рассказы, популярные книги и любовные романы, но и полезную и необходимую информацию из других областей культуры и искусства: 1 . Надеемся наши рекомендации были Вам полезны. Об отзывах пожалуйста пишите на нашем литературном форуме.

Ольга Думчева

Мим

Главная : Проза : Страницы: 1

Текст размещен с разрешения автора

1.Он был мим. Мим печального образа, как он сам себя называл. Для своих миниатюр он всегда выбирал что-нибудь трагическое. Иногда, ему хотелось что-то поменять в своей игре, выдумать нечто комическое, оригинальное, смешное до коликов в желудке.

Но он не мог заставить людей смеяться. Он мог заставить их только плакать. И они плакали, когда он, в белом трико и балетных тапочках, умирал на сцене от любви его героя к кому-то, от невозможности быть с кем-то, иметь возле себя.

Он никогда никого не любил на самом деле; но на сцене, чувствуя каждым пальцем деревянное покрытие, ощущая кончиками пальцев воздух вокруг себя, он любил. Он никогда не наносил грима на лицо, считая загримированные белилами щеки, нарисованные слезы, изломанные брови – вульгарностью.

Если ты настоящий мим, то сможешь пронять зрителя до самой глубины его души, - считал он. Если у тебя есть талант, то будут на твоем лице и настоящие слезы, настоящая бледность, истинное горе.

Он был очень легкий и гибкий. Уже прошло много лет с того момента, как он окончил театральное училище, но он так и не приобрел ни одного лишнего килограмма; у него было красивое лицо и вьющиеся темные волосы. У него было много поклонниц, но он ни сближался ни с одной из них.

Он не любил деньги, хотя они у него и были. Он так и не купил себе машину, хотя мог бы. У него была старенькая урчащая “Ява”, и каждый день он гнал через весь город по плохому асфальту, от квартиры в театр, выжимая из своего мотоцикла все возможное. Он не одевал шлем, и его часто штрафовали. Но он никогда не менялся.

Вот, пожалуй, и все, что я знала о его личной жизни. Я видела его много раз на день в театре, мы выезжали вместе на гастроли: дважды были с ним и моей группой в Германии, гастролировали в Польше, Чехии, Финляндии, были в Японии; но я так ничего о нем не узнала. Он был замкнутым, сдержанным, сконцентрированным только на себе и своих композициях. Он вообще мало говорил, отделываясь ничего незначащими словечками типа: “да, нет, может быть, скорее всего, отчего бы и нет”.

Многие считали его странным, если не сказать больше – слегка не в себе.

Осматривая новую сцену, он закрывал глаза, вытягиваясь в струнку; а затем расставлял руки в стороны и начинал перебирать пальцами по воздуху. Казалось, что он чувствует под своими пальцами не воздух, а мех, или какую-то мягкую ткань. Он водил руками так, как будто наслаждался мягкостью окутавшей его материи; иногда улыбался, иногда хмурился, а потом внезапно открывал глаза, и, указывая куда-то в пустоту, бормотал: “Да, здесь дырка”.

Он говорил, что лепит из того, что окружает его иной мир. В общем, конечно, почти все смеялись, но, видя его на сцене, озадаченно кивали головами.

Если он был деревом, то каждый палец был поставлен так, что зрители верили в то, что его руки – ветви. Если он представлял раненное животное, то люди в зале плакали, веря в гибель чего-то живого и дышащего.

Иногда его закидывали цветами, и иногда встречали гробовым молчанием, потому что все видели, что минутой раньше он был мертв на сцене, бездыханен, недвижим. Теперь мертвец встает и идет по сцене за кулисы.

После одной из таких сцен, одна из немецких газет опубликовала на первых страницах рецензию о его номере “Гибель человека”. Вместо заголовка стояли три точки, а начиналась статья словами одного видного немецкого критика: “У меня нет слов”.

Но все это была сцена, гастроли, театр. О нем самом мы ничего не знали. Я даже не знаю его отчества, где он родился, как жил.

Мы были слишком заняты сами собой и не замечали, что рядом с нами жил человек, до которого, по сути, не было дела.

2. В Киеве мы должны были представить нашу полную концертную программу. Я привезла с собой кордебалет, трех клоунов, двух эстрадных певиц, мини-шоу с обезьянками и конферансье. Мим был свободным агентом, но согласился поехать с нами.

Тогда он репетировал свой новый номер. Он назывался “Стена”. Его выход был предпоследним. И я следила за тем, чтобы время его выступления не затягивалось. На генеральном прогоне программы он был вместе со всеми.

Когда он начал свою миниатюру, я невольно отметила то, что он скован, и вообще закрепощен в действиях, что раньше с ним не случалось. Он скомкал концовку и расстроенный ушел со сцены.

Что-нибудь не так? – я подошла к нему позже.

Да… Я не знаю.

Он выглядел взволнованным, растерянным и… наверное, испуганным.

Я хочу исполнять другую композицию.

Другую?

Да, может, “Дерево” или “Гибель”, все равно.

А что не так со “Стеной”?

Он действительно выглядел испуганным. Я никогда не понимала его как актуреа, не понимала и как человека.

Он сказал мне:

Я слишком вхожу в образ.

Что в этом плохого?

Я строю другой мир.

Но что в этом плохого?

Я могу из него не выйти.

Он скаазл: “Я могу там остаться”, и я не поняла его. Я принесла ему воды и успокоительное. Он покорно принял таблетку и, казалось, успокоился.

Я видела его еще много раз в течение дня, и он выглядел как обычно: замкнутый, холодный, уверенный в себе мим.

Вечер был теплым и ароматным, как чашечка кофе. Места в зале потихоньку заполнялись, публика была аккуратная и понимающая. Я сидела в зале в первых рядах и с удовольствием отмечала успех, что имела труппа. Когда нужно было смеяться, зрители покорно смеялись, когда, по-моему сценарию, должна была быть овация, кричали “бис” и аплодировали.

Когда вышел мим, публика затихла. Он был в безукоризненно белом трико и таких же бальных тапочках. Пошла заставка, послышалась музыка, а он все не начинал.

Он стоял у края сцены, сосредоточенно смотря куда-то вглубь зала, вытянувшись в струнку, словно спаниель при первом запахе дичи. Казалось, он ждала чего-то и оттого медлил. Я даже испугалась, что он не войдет в образ и испортит программу. Но, видимо, я действительно никогда не понимала его, если не чувствовала, что он был готов творить в тот момент как никогда.

Внезапно он согнулся, просто сломался, как бы от острой боли, прижимая локти к животу. Когда он выпрямился – публика замерла. Это уже был не тот актер, что секундой раньше стоял, казалось бы, в нерешительности на сцене без тени вдохновения ни лице. Теперь это был мим, гордый, прекрасный мим. Он погрузился в собственный мир, и все его движения приобрели значимость и четкость.

Он был человеком, попавшим в капкан. Он изображал несчастного, запертого в узкой келье, в тесной камере. Он протягивал руки вперед, и они натыкались на стену. Он бросался на нее, но преграда мешала ему выйти наружу.

Я знала, что он тренировал этот номер по десять часов в сутки перед огромными зеркалами. Днями он работал над линией рук, над координацией тела. Левая ладонь должна была остановиться именно в том месте, где и правая, колени должны были находиться на одной линии с грудью, лбом - как у человека бьющегося о стену. Он изнемогал от усталости, корпя над тем, чтобы каждый раз его кулаки приходились в одно место в пространстве, в одну плоскость. Он работал неделями, месяцами, но результата стоил того.

Иллюзия преграды была полной. Создавалось впечатление, что он оградился от нас стеклянной перегородкой. Мы видели друг друга, но не могли быть месте.

Когда на его трико, на рукавах появилась кровь, я удивилась тому, как искусно он использует краску. Секундой позже я вспомнила, как он говорил: “Все должно быть натуральным, ложь нужна бездарностям”. Но и тогда я не подумала о том, что все могло быть всерьез, по-настоящему.

Он бился о стену, царапал ее, пытаясь выбраться, стать свободным. Кровь струилась по его пальцам, и я услышала возгласы в зале. То были возгласы изумления, восхищения, но не страха. Я заметила одну неуравновешенную женщину, вскочившую от переизбытка чувств; кто-то посадил, успокоил ее. Но она все так же тупо смотрела на сцену, зачарованная, заколдованная.

Мим устал, он много работал на сцене. Я видела этот. В конце композиции он должен был отойти к воображаемой задней стенке, разогнаться и грудью разбить невидимую преграду. Он должен был упасть на сцену. Там предусмотрительно был положен поролоновый матрас, который должен был смягчить эффект падения. Матрас был много раз опробован м выдержал все тесты.

Когда мим, набрав скорость выскочил за невидимую линию, отделявшую его от нас, его тело содрогнулось, он вскрикнул, как раненый человек, и его тело обмякло на матрас.

Сила момента заключалась в том, что его тело УПАЛО, а не опустилось, или медленно соскользнуло вниз. Он лежал на матрасе, сжавшись в колени, тихонько вздрагивая, не двигаясь ни рукой, ни ногой.

Женщина, сидевшая возле меня, инстинктивно поднесла ладошку ко рту и закрыла его. Так делают испуганные женщины. Я посмотрела на нее - в ее глазах стояли слезы. Она поверила в то, что увидела. И в этом была сила момента. По лицу этой женщины, видевший, судя по ее простенькому шерстяному, вышедшему из моды серому платью и стоптанным туфлям, немало настоящего горя, вызванного смертью близких, предательством друзей, убогостью быта; текли настоящие слезы жалости. Она поверила в горе человека, чья стена, о которую он бился, была сделана из воздуха. Сила была в том, что эта женщина, как и многие другие, сидящие в зале, притихшие и ошеломленные, не раз бились о жизненные стены; и миму было также больно как им.

Уже минутой позже, когда занавес закрылся, и огни софитов стали ярче, эта женщина утерла слезы скомканным платочком и улыбнулась: “Это все лишь спектакль. Это всего лишь композиция”. Должно быть, так она считала. Но она громко хлопала, зовя актера на бис. Но мим так и не вышел. И занавес так и не раскрылся.

Вышел конферансье и объявил следующий номер: короткие юморески в исполнении одного известного юмориста. Все затихли, предвкушая следующее зрелище, а я почувствовала, что что-то не ладно. Мим всегда выходил на поклон. Но любил стоять на сцене, ласкаемый восторженными взглядами публики, убаюкиваемый рукоплесканиями. Пожалуй, это и было воплощением счастья для него. Получить признание, вызвать поклонение, обожание, внушить испуг.

Он трудился многие дни лишь для того, чтобы прочитать о себе в газетах “как всегда великолепен” и “публика неиствовала”. Но он не вышел.

Сатирик читал, запинаясь, монологи; и я, предчувствуя нехорошее, пошла за кулисы, узнать, что случилось.

Когда я зашла за оборотную часть занавеса, я увидела всех моих артистов, столпившихся у матрасика на сцене. Я растолкала их всех, обездвиженных от ужаса, и увидела его, мима, лежащего все также калачиком, прижавшего худенькие коленки к груди. Его лицо было закрыто ладонями, а сквозь пальцы сочилась кровь. Он тихонько вздрагивал, но даже не стонал. Он просто вздрагивал, и каждый раз новые струйки пробирались сквозь стиснутые пальцы.

Что вы стоите, идиоты?

Я кричала на них столь долго, пока они не вышли из состояния шока. Я опустилась на колени и взяла голову мим в свои руки. У него из носа шла темная вязкая кровь. В уголках губ образовалась пена. Он, казалось, посмотрел куда-то вглубь. Я оглянулась, и на миг, на краткий безумный миг, мне показалось, что я увидела на сцене кирпичную стену с пробитой брешью. Я перевела глаза на мима, и мне почудилось, что его одежда была покрыта красной кирпичной крошкой. Я положила ладонь, но она пропиталась кровью. То была кровь. То была кровь, что испачкала его трико, что была у меня на руках, но половицах сцены, на матрасе.

Он умер на сцене, не дождавшись скорой помощи. Найденный среди публики доктор пришел лишь за тем, чтобы сообщить нам, где находится ближайший морг, и где можно сделать вскрытие.

На вскрытии обнаружилось, что мим умер от кровоизлияния в мозг. На руках и лице у него было множество ссадин и царапин, и паталогоанатор, обследовавший тело мима, отказался поверить в то, что актер умер на сцене, на голой сцене, где не было ничего, кроме воздуха вокруг него и поролонового матраса, на который он упал, уже смертельно искалеченный. Было устроено полицейское расследование; были опрошены десятки свидетелей, но их ответ был прост: “Мим умер на сцене, ломая возведенную им самим, невидимую для остальных, стену. Они не знали, почему и зачем, они не могил ответить на вопрос: “Разве такое бывает?”.

Тело мима было кремировано. Не было никакой панихиды. Он говорил, что решать все самому нельзя даже за покойника. Я не знала, был ли он христианином или мусульманином. Возможно, он не быр верующим вовсе. И, возможно, мой выбор не был противен его духу.

В его чемоданах, кроме документов, пары комплектов белья, верхней одежды и электрической бритвы, была тетрадь с зарисовками его композиций и, зачем-то, огромный морской бинокль. Что он пытался рассмотреть в этом мире? Что он надеялся увидеть?

Мы взяли в труппу нового мима и гастролировали уже с ним. В Германии, все тот же театральный критик, в заметке о нашем выступлении, написал: “Боже, сколько слов я могу теперь сказать об этом новом миме. Сколько слов. Но, если после выступления немого мима, презирающего шумную речь, на ум приходят, пусть и очень хорошие, честные, но СЛОВА… разве же это не провал?”

Обсудить книгу на форуме

Главная : Проза : Страницы: 1