Любовные романы и рассказы

В нашей онлайн библиотеке вы можете найти не только интересные рассказы, популярные книги и любовные романы, но и полезную и необходимую информацию из других областей культуры и искусства: 1 . Надеемся наши рекомендации были Вам полезны. Об отзывах пожалуйста пишите на нашем литературном форуме.

Ольга Думчева

Волкодав

Главная : Проза : Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38

Я бы сказал большие, - начальник отдела повесток всматривался мне в лицо, пытаясь что-то для себя во мне уяснить: ныне прошли пятый отдел.

Это что?

Пятый отдел – это не что, а кто. Про амошников слыхал? А про ОПО?

Тут же всплыл в памяти офицер, одетый в фиолетовую форму, перочинный нож, сочащееся тело гумна, свет крига…

В вашей карте указано, что вы отказались сотрудничать с этой организацией, а на земле – это вам не игрушки. Амошники руководят всем, а криги прощупывают даже младенцев.

Не припомню что-то. А в каком году это было?

Вам было 6 лет.

6 лет! Я сам был младенцем!

Шесть лет… На Луне ребенок в шесть лет имеет право свободно передвигаться по гипер-полису, имеет свой идентификационный номер, даже отвечает за уголовные преступления. На земле бы вас сочли младенцем, но на Луне вы уже отвечал за свои действия. И кстати, - начальник засверлил мой лоб: как изволите вас все же называть: Егоров или может… Кравец?

Это был не донос, а такой маленький доносчик. Мне сказали, кто его написал, и этот человек потом плакал, доказывая мне, что его заставили это сделать.

Мне еще повезло. Отправили не на Балканы, а в Туркский сектор. Там меня догнали бумаги с пометкой, что, во-первых, я урожденный Кравец, а во-вторых, за подделку документов, к общему сроку моей стажировки прибавлялся год. Я тогда не расстроился даже. Мне что 4 года, что 3 – все равно вечность. Я уже через месяц имел перевернутый вверх тарамашками внутренний мир. Я изредка вспоминал родителей, а ледяной шпат напоминал о Звене. Мне некогда было думать о чем-либо еще.

Скажу сразу, на земле некоего Егорова встречают куда лучше, чем Кравеца, племянника того Кравеца, который…

Кравец,… а какого хр.на ты на земле делаешь?

Надо же, я таких чистеньких лунатиков еще не видел.

Ох.еть можно, ребята, его батька лунная шишка, а он торчит здесь!

Но даже не в Константинополе, куда меня направили работать на мясной рынок, даже не там меня побили впервые. Надо мною надсмехались, иногда издевались, но никогда не били.

В Консте, как окрестили его Луняне, приходилось вечно носить реcпиратор. В Хелисинке было почти прохладно, а морской ветер уносил прочь радиоактивные осадки. В Консте же, когда ветер дул с Балкан, дышать было нечем. Уровень азота в воздухе подпрыгивал до такой отметки, что привкус кислоты оставался даже на языке. В респираторной маске было жарко, а когда в городе было пыльно, то приходилось одевать и глазики. Кислотные дожди шли редко, но у всех на просто так за воротниками висели кнопочные капюшоны.

Порой по улице было страшно пройти. Внизу ходили люди, покрытые прорезиненной тканью. Из-под низких капюшонов торчали черные корпуса глазиков, сразу за ними бугрилась зеленая маска респиратора. Словно диковинные чудовища оккупировали город и старались походить на людей. Но у них плохо выходило. Они пугали меня, они пугали других Лунян, они пугали самих землян. Наверное, они страшили и самих себя, но было слишком поздно, чтобы что-то изменить.

В некоторых местах в городе стояли воздуходувы. Я еще помню сначала недоумевал, зачем нужны эти толстые тумбы с овальными впадинами по кругу. Потом какой-то мужчина опустил монетку в прорезь на верху тумбы и сунул голову прямо в отверстие. За его шеей захлопнулись жалюзи-створки из мягкой прорезиненной ткани, а тело как-то обмякло и сразу сдало.

Это были воздуходувы. Я не решался долгое время и сам попробовать, что же это такое – чистый кислород, бьющий прямо в ноздри. Было страшно даже подумать о том, чтобы залезать с головой в какую-то тумбу и так стоять, обмякшему, ничего не видящему и не слышащему. К тому же это очень дорого стоило – нужно было заплатить пятьдесят рублей. Монетку такой стоимости я видел лишь раз, и то по земному комби – транслировали какой-то гангстер, и люди там просто бросались деньгами.

Я вдруг стал думать о деньгах. Не в том смысле, что стал их ценить или беречь, а в том, что стал размышлять над тем, что же это такое – власть денег, как это вообще так, что на земле нет заемных касс и авансовых выплат, почему на земле нищие и бездомные.

Нищие. Я впервые увидел их. Я никогда не думал, что люди могут позволить другим людям выглядеть так.

Одна женщина просила милостыню всегда в двух кварталах от моего спального блока. На ней не было одежды. Просто грязное тело было обмотано темным целлофаном, а к ногам были привязаны две деревянные подметки. У нее были длинные грязные ногти. Такие длинные, что они загибались за руку и висели грязными спиральками. Когда она протягивала людям ладонь, ее ногти покрывали тенью руку до плеча. У нищей были темные волосы, даже еще не седые, а глаза были бы даже красивыми, если бы не зреющее бельмо на левом глазу. Кто-то сломал ей нос и выбил зубы, а по лицу ее били так часто, что она даже не стирала засохшую кровь со щек. Она не была больна. По крайней мере, у нее, что удивительно, была чистая кожа.

Когда я проходил мимо, тихонько волоча правую ногу, она смотрела на меня долгим взглядом и каждый раз спрашивала: “Ты лунный мальчик?”

Ускорял шаг, а она провожала меня взглядом. Я чувствовал, как она смотрит мне в спину, нов это не было ничего… она даже не думала обо мне, возможно, она просто ждала, что я дам ей монету.

Я помню день 11 июля. Я даже сейчас его помню. Это был плохой день. Нет, это был самый скверный день в моей жизни. Но его я должен был прожить когда-нибудь, я все откладывал его, отсрочивал, но нельзя обмануть самого себя.

Я еще удивлялся, почему я относительно спокойно переносил мамину смерть, потерю отца, отчего-то я не скучаю по Луне, отчего не рвусь на космодром просто для того, чтобы посмотреть на перевозчик, что поднимается с нюшной земли и летит на мою прекрасную родину. Мне казалось, что я сильный; мне мнилось, чья я просто выдержан; я тешился мыслью о том, что веду себя достойно Лунянина: спокойно переношу тяготы, не поддаюсь отчаянию, живу.

Но вот пришло 1 1июля, и я понял, что все мое спокойствие объяснялось только тем фактом, что я до конца не осознавал случившегося.

В каком-то уголке моего сознания, я все верил в то, что, раскрыв по утру глаза, я обнаружу себя в своей спальне, в нашем кемпинге, надо мною будут позванивать хрустальные шарики моей лампы, дверь откроется – и войдет мам. На ней будет белый ствар, а волосы будут отливать золотом. Она положит мне руку на лоб и скажет: “тебе снился кошмар, жуткий кошмар, и это очень хорошо, что ты в него не поверил, это славно, ведь это был всего лишь сон”. И я бы улыбался ей и бежал к комби говорить со Звеном, я бы послал сообщение Зоре, я бы написано ей, что я…

Я проснулся, как всегда в пять утра, и понял с абсолютной ясностью ума, что все, что было во сне - это прошлое, далекое, милое прошлое, и его у меня больше нет. Я осознал, что мама умерла, именно в тот день, как бы странно и страшно это не звучало. Я избавился ото всех моих иллюзий.

Все. Проснись. Дурак! Идиот! Ты что еще не понял. Что все хорошее уже прошло, что все настоящее ты себе придумал, потому что боишься, да нет, просто умираешь от страха оттого, что в жизни больше нет смысла. Как ты смел обманывать самого себя столько времени! Как ты смел надеяться на то, что все происходящее – это не правда, это просто кошмар какой-то и все. А ведь я жил именно этим. Неосознанно, я жил тем, что считал все происходящее чушью, нелепицей, ганстером из комби. Я все ждал, что вот я проснусь, что вот я открою глаза и…

Я открыл глаза ровно в 5.00 одиннадцатого июля и понял, что я нахожусь в комнате, которую я НЕНАВИЖУ, что я должен идти на стажировку, которую я НЕНАВИЖУ, я одет и пахну так, как я НЕНАВИЖУ, когда пахнет, и я НЕНАВИЖУ лютой ненавистью всю нюшную, грязную, плебейскую, смрадную землю. Я вспомнил, что с таким чувством, я должен буду вставать ровно в 5.00 под пи-пи моего идентификатора еще 1725 дней моей жизни. Я должен буду идти по захламленной улице, влезать в потную “коровку” и лететь к рынку, где в лужах крови мясники разделывают туши и разрубают их на части. Столько “должен” и столько “ненавижу”.

Я захотел умереть. Вы поймите меня только. Это не эпотаж какой-то. Вот я , крутой парень, хочу умереть. Это боль! Вы просыпаетесь и явственно понимаете, что все, что вы любили – в прошлом, а в даже не ценили это прошлое, вы даже не помните его, вы даже не старались запомнить его! А все оттого, что вы думали, что счастье будет вечно. А настоящее вам отвратительно, а изменить вы ничего не можете. А к тому же вы трус, чего там говорить, трус малодушный. Вот вы ненавидите ваше настоящее, а решиться избавиться от всего разом вы не в силах. Вы и на карнизе стояли, и вниз глядели, но только поняли, что не сделаете вы это никогда, потому что больше всего на свете вы любите самого себя, и даже боль ваша убить вас не в силах. А что, думаете, от этого легче? Лежать и понимать, что вставать не за чем, что тебя ничего не ждет, и никто тебе не рад. И некому тебя любить. Больно! Да больно же, Господи! Знаю, что все воздается за грехи наши, и мне за мои воздалось. Я только с благоговением поражаюсь тому, как Отец Наш верно знает, как наказывать нас и как прощать.

Я не пошел на стажировку в то утро. Я встал с койки, подождал, пока стена выплюнет столик с завтраком, но есть не стал.

Я никогда не был особенно сильным и мощным, но вдруг вцепился за стол и стал пробовать вытаскивать его из стены. Стол пищал, стол стонал, он огрызался, но 11-ое июля в жизни каждого человека случается лишь раз, и это был мой день. Я вырвал стол прямо с кусками известки и кирпичной массы. Двери открылись автоматически в 5.30, и я выломал к черту эту дверь, что решила навязывать мне сове мнение.

Это был мой день, и я делал все, что хотел. Выбежавший на шум комендант уже потянулся правой рукой за токовым генератором, но я с силой ударил столиком его по шее. Он упал, я пнул его ногой, он не шевелился. Показались испуганные люди, и они смотрели на меня с ужасом и… отвращением.

Я всех вас ненавижу, - я бросил им эту фразу и вышел вон.

Я бросил столик, теперь у меня было два генератора: токовый и лазерный. Я еще не знал, что с делаю. Если бы я был в Хелисинке, я бы пошел прямиком к людям, бившим Петьку, и стрелял бы в упор. Потом я пошел бы к Максу, и мы с ним нашли бы людей, бивших его. Ему бы понравилось.

Я шел по грязной улице, дышал через респиратор, чесал глаза, от лезущего в них дыма, но жалел только о том, что со мною рядом не было Макса. Это был мой день, мой день святого помешательства. И я был совсем один, и никто не мог быть рядом.

Ветер понес с Балкан смерть. Над нами исчезли “коровки”, даже спутниколеты перестали летать. Завизжали сирены на блоках - 5-ыйуровень радиоактивной опасности. Вышедшие без респираторов люди гнулись пополам посередине улицы и заползали в подворотни и открытые кафешки. Вышедшие без глазиков, стояли как слепые, терли лица, но все равно ничего не видели. Поднялся ветер, он срывал с людей маски и плохо прикрепленные капюшоны. Забрызгал дождь, и первая же упавшая капля прожгла мне кожу. Я бросился под навес пивной и еле успел натянуть капюшон, как разразился ливень. Капли не брызгали, шкворчали. Потерявшаяся собака, обезумев, неслась по улице, а на ней дымилась шерсть. Собака ослепшая от ядовитого тумана, одуревшая от газов, свалилась возле пивной суча ногами. Из ее открытой пасти потекла пена, а уши начали дымиться.

Капли падали и шкворчали смертью, а старушка из серой кафейной вдруг высунулась наружу и что есть мочи закричала: ангелы Господне, ангелы небесни, тое служи Божьи, то ангелы плачут слезами, то ангелы.

Но то не были ангелы, а скорее демоны, сошедшие с ума демоны, что плевались на мир лютой смертью, что харкали в нас ненавистью и брызгали лютостью.

То е ангелы небесни, оне летят до Божи и кропят нас водицею Божей.

Если бы та старушка так не кричала, если бы капли не слишком жгли кожу, если бы не было 11-ого июля, вся моя жизнь была бы иной.

Но ветер унес тучи, и страшный дождь ушел, ушел вглубь Турского района, чтобы собирать дань смерти там. Стало невыносимо дышать. Даже респираторы не помогали. Люди хватались за шею, за грудь, стаскивали с себя маски и падали на землю закатив глаза.

Прямо передо мною вырос воздуходув. Огромная такая труба. Люди прижимались к металлу, надеясь выжать хоть каплю воздуха, но действовать надо было не так.

В сторону, - закричал я: эй вы, все в сторону. Сейчас будет много воздуха на всех.

Генератор фыркнул и разродился потоком ионов. Шляпка с монетной прорезью взмыла вверх, аза ней, струей, вырвался кислород. Люди глотали его, как глотают воду в жару: жадно, прерывисто, безумно.

Я пошел дальше. Мне выедало глаза, но это было не то, что могло меня остановить. Во мне было столько ненависти, сколько и предположить нельзя в душе заурядного Лунянина, всю жизнь учившегося быть равнодушным, сознательным и благородным. Но где была мамочка Луна, а где был я?

Я сбивал шапки со всех воздуходувов в округе. Шапки с визгом взлетали вверх и торпедировали угрюмые стенки блоков. Люди подползали к бьющей струе кислорода и улыбались мне.

На штуке десятой, у генератора вышел запал, и я отбросил его в сторону.

Я прислонился к еще мокрой стене блока и съехал вниз. Моего лица коснулось что-то острое. Нищенка с длинными грязными ногтями присела рядом. Я только тогда рассмотрел ее лицо: а она могла бы быть красавицей. Она улыбалась мне и то и дело касалась моей головы рукой.

Ты лунный мальчик, до? Ты лунный мальчик.

Струи кислорода разрядили атмосферу, и опьяневшие люди собирались с силами чтобы идти.

Вдруг стало тихо и хорошо. Поток кислорода иссяк, кое-кто из прохожих просто заснул на дороге, кто-то был слишком слаб. Мы слушали тишину и улыбались.

Нищенка обхватила мою руку своими ладонями и прижалась к моем плечу головой.

Обсудить книгу на форуме

Главная : Проза : Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38