Любовные романы и рассказы

В нашей онлайн библиотеке вы можете найти не только интересные рассказы, популярные книги и любовные романы, но и полезную и необходимую информацию из других областей культуры и искусства: 1 окончание на грудь . Надеемся наши рекомендации были Вам полезны. Об отзывах пожалуйста пишите на нашем литературном форуме.

Сергей Лопатин

Предварительный просмотр

Главная : Любовные романы и рассказы : Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

Они целовались точно также – еле заметные движения губ девушки, больше похожие на содрогания, давали мне повод думать об полном и окончательном отсутствии страсти, которая, по моим наблюдением, всегда у лесбиянок на первом месте. Нет более страстного скопления живой плоти, чем в постели лесбиянок. Я нигде не слышал более громких стонов, не видел более страстных ласк, чем у них. Обычно, на различных мероприятиях, которым я оказывал честь своим присутствием, они убегали целоваться и предаваться похоти, как писалось в какой-нибудь эскапакости века восемнадцатого (36), в туалеты, такое острое желание друг друга они проявляли. А Элпис и та, которая её целовала, были, прямо-таки, чрезмерно апатичны.

Я, между прочим, был в свое время автором небольшой пьесы о лесбийской любви, которая, впрочем, имела большой успех у публики. Моя популярность тогда была огромна и, кажется, публика с радостью и воодушевлением приняла бы даже мою инсценировку старого уголовного кодекса Мексики или инструкцию по эксплуатации новогодних гирлянд. Тем не менее, пьеса была про двух лесбиянок, и ставил на сцене крупнейшего театра такой розовощекий режиссер, немного конвульсивный, у которого была своя методика постановки. Главным в ней то, что принципиально не читал самого текста. Он выдвигал свои мысли с помощью актеров, а слова они произносили только на премьере. Он, помню, страшно удивлялся, грыз ногти, царапал собственные бедра ими обгрызанными, и от этого у него на брюках появлялись маленькие еле заметные полоски затяжек. Потом, уже к концу представления, он заметил, что “пьеску вы написали занятную”, а по поводу своей работы он высказался так: “Гениально, конечно, но, очевидно, не хватило буффонады”. На самом-то деле пьеса была скучна, а режиссер – идиот. Я тоже хорош – написать о женщинах, которые перед тем, как заняться любовью, убивали усатых мужчин, а после залазили в кузов многотонного трейлера, в котором они путешествовали по Колорадо, и в кузове разряжали свое неописуемое возбуждение от убийства. Это все кончилось тем, что их задушил одинокий маньяк, который ездил все по тому же Колорадо на велосипеде собственной конструкции и получал скорее эстетическое удовольствие от мертвых лесбиянок, чем сексуальное. В постановке мне понравилась только работа декоратора и реквизитора – сцена была прекрасно оборудована, видимо, мое имя гарантировало успех, поэтому денег продюсеры не пожалели и по внушительной сцене разъезжали, в разных моментах, до пяти трейлеров. Причем, интересной особенностью маньяка было то, что он втирался в доверие под видом инструктора по повышению уровня мастерства вождения трейлеров. Он употреблял слова, в большинстве случаев, в уменьшительно-ласкательных формах: “Вы ножкой на педальку и работайте руликом”. Это, я знаю, особенно часто отмечалось в различных рецензиях как “новый способ выражения лесбийской действительности”. А в целом постановка была ужасной. Правда, через совсем небольшой отрезок времени, месяца через два, я увидел на одном из любимых каналов фильм, снятый по этому сюжету. Фильм был порнографический, с очень, надо думать, незначительным бюджетом. Но он мне понравился и я даже не стал подавать в суд на его производителей, я лишь попросил группу товарищей отыскать продюсера и режиссера и вежливо укорил их: “Негодяи! Вы хоть мое имя то в титры бы поставили!”. Они внемли и потом почтительно занесли мне запись этой ленты с красочно вписанным в титры моим именем: “Фильм снят по сюжету Жоржа Ниппеля”. Давно бы так.

Я все еще сидел и наблюдал за их беззвучным и безслюнным поцелуем. Я косился на него минуту, вторую, потом прикрывал глаза на несколько секунд, чтобы снять усталость от их постоянного уже направления в их сторону. И когда я поднимал веки, я каждый раз надеялся, что целоваться они уже закончили, но это всегда было не так. Я уже взглянул на часы, синее яблочко на стрелке которых откатилось на целых двадцать минут (37). Я намеривался дождаться окончания. Ведь когда их тела должны же устать. Я ждал еще и еще, еще и еще. Яблочко перекатилось за получасовой барьер. Жду ещё. Ещё жду. Ну когда же вы?

Потом, а именно через три дня, я засеку время точно. Это будет ровно, по-книжному ровно, неприлично ровно сорок пять минут. Секунда в секунду. Точно в яблочко.

А через неделю или через полторы я буду уверен, что до конца мира поцелуи Элпис будут длиться ровно сорок пять минут.

Но это будет позже, как любил выражаться один мой знакомый исследователь Джорджа Дюби и архетипов. Я продолжаю о поцелуе. Я ждал его окончания с начала, как ждешь обычно чего-то короткого и привычного. И вот когда я выждал – тут ничего и не произошло. В самом окончании этого срока, этих многих минут, я вдруг, будто по наставлению, потерял всякий интерес к подглядыванию за Элпис. Я только успел ещё захватить не остывшим любопытством незаметное, но быстрое отстранение губ женщины от вуали Элпис, а после мне все стало безразличным. Я встал, подошел к знакомому сценаристу, немного побеседовал с ним, узнал новые сплетни.

Все любят сплетни. Даже те, кто их не любит. Сплетни рассказывают все и лишь у некоторых это становиться призванием и делом, без занятия которым невозможно поддержание жизни и здоровья. Мне были известны женщины и мужчины обоих полов, которые занимались обменом сплетнями даже в реанимационном отделении невралгической клиники. Лежа при смерти они обсуждали с соседями по койкам отношения между самыми дальними родственниками лечащего врача, делились самой закрытой информацией по поводу личной жизни внуков медицинской сестры, старой женщины с неприлично для её возраста накрашенными губами, а самого врача и самой сестры они уже и не касались, считая их жизнь давно изученной и обсужденной с самых неожиданных позиций. Люди любят сплетни, это в их человеческой природе. Это естественно. И венские аукционисты (38) могут найти сотни объяснений этому. Я же объясняю это в продолжении мысли одного любителя сводить сюжетные линии двух десятков своих романов в отдельную книжечку и ещё одного, который ни в какие дополнительные издания сюжетов не сводил, а просто все книги писал об одном и том же, да ещё с одними и теми же персонажами (39). Нам просто любопытно слышать о знакомых людях такие подробности биографии, которые сами мы представить не смогли бы. Проходит мимо вас, для примера, знакомая скромная библиотекарша, а вам уже шепчут: “Ой, а вы знаете, ведь она садомазохистка и посещает сатанистскую церковь по вторникам!”. И вам уже интересно представить эту скромную девушку, которая ещё вчера так стыдливо выдавала вам “Жюстину (40)” из почти не посещаемого отдела лабиринта книжных стеллажей, в лаковой коже или в латексном белье с плеточкой в руках, стегающей мясника с ближайшего рынка.

Какие, собственно, сплетни могут быть узнаны вами от вашего товарища-сценариста? Могу предположить, что все ваши товарищи-сценаристы расскажут вам только о положении дел в кинематографической области, положим, кто урезал финансирование, по какой причине это произошло, или, что будет верхом откровенности, кто любовница режиссера, снимающего сейчас фильм по его сценарию. От моего же знакомого сценариста я узнал массу ещё не успевших затвердеть подробностей жизнедеятельности почти всех известных и неизвестных деятелей культуры. Он, кстати, прославился на весь мир тем, что написал сценарий к фильму, где все роли играли беременные и заикающиеся женщины, чем и вошел в историю кинематографии.

Обойму всех сплетен прервала одна известная писательница, подошедшая к нам. Я с ней не был знаком, и сценарист меня познакомил. Это была потрясающая женщина. Она ездила на вечерние моционы в прибрежные зоны, была автором сакраментальной книги “Игра в инфинитивы” и однажды отважилась написать разгромную рецензию на один мой роман. Она назвала её “Секс и дикость”. Рецензент из неё был такой же, как и писатель. Она была сущей бездарностью, и писала исключительно детективы для детей дошкольного возраста. Однако, эту дуру часто приглашали в различные телепрограммы, а её ахиеничные выводы о сущности современной литературы печатали в газетах и журналах, а один раз на ней даже женился неважный политик, улетевший, правда, после брачной ночи в неизвестном направлении. Последний раз его видели в Алжире. Морская фамилия этой дамы не отложилась в моей памяти, но её придурковатый вид в розовой шапочке занимает одну из самых обширных её ниш. Тогда она сказала мне: “Вы, кажется, Нипель. Прекрасно, прекрасно. В вашей прозе только секс и дикость. О чем же вы можете написать ещё! Я вам не верю. Я не вижу вас в ваших произведениях. Вам нужно читать и читать. Вы ещё плохо начитаны, в вас нет культурного пласта, а без него невозможно стать писателем. Вы же ничего не понимаете в литературе!”. И это мне говорит идиотка, в жизни ничего не написавшая, кроме десятка детских детективов о том, как забежавший в чей-то сад ежик украл яблоко у двух недоносков, когда те смотрели в небо и считали там птиц. И это говорит она, чей словарный запас является миру в таком смешном объеме, каким обладает посол в соседней стране. Это она мне говорит! Что, мне ей ответить или нет? Я не ответил. Я достал пилку для ногтей и осторожно, чтобы не выглядело намеренным, преподнес к её сплющенному и угрожающему прирасти к подбородку носу, левую руку и стал обрабатывать ногти, энергично сдувая ей в лицо ногтевую пыль. А потом вопросил её, вспомнив старую пошлую шуточку из детства: “Скажите, а у вашей матери были аборты, кроме вас?”, на что она раздула ноздри и убежала с криками “хам”. А я разве виноват? Книжки для детей лучше писать нужно.

Герои её книг – это обязательно два мальчика лет семи, один белый, другой с темными волосами, которых она наделяла самыми что ни на есть банальными особенностями – один был рассудительный, вежливый, слушался старших, такой круглый с ангелоподобными чертами мордочки, а другой был озорным хулиганом, постоянно соблазняющим первого (на дерзкие поступки). Для большего контраста всегда добавлялась и девочка, этакая смесь первого со вторым, рыжеволосая и озорная. С такой я сам бы пошел куда-нибудь разыскивать её ежика. Ни одной из историй об этой троице я не читал, но они были мне известны, так как о них постоянно сообщала пресса как “об заслуживающих драгоценное доверие детей” персонажах. И, кажется, их омерзительные детские морды были изображены на упаковке мороженного, шоколада и прочих сладостей.

Отделавшись таким образом от надоевшей и нахальной женщины, не способной, как и любая женщина, создавать уникальное, и проигнорировав ринувшегося было ко мне критика, я подошел с известному историку моды и миллиардеру. Это был человек, который, благодаря внушительному капиталу, занимался тем, чем только желал. Он испортил несколько бывших у него бесценных камзолов Людовика XVI тем, что распорол швы, срезал с них все драгоценные камни, по препарированным камзолам сделал лекала и с тех пор заказывает по ним у хороших портных копии, в которых, также расшитых теми же камнями, прохаживается по гостиным, ресторанам и прочим местам. В свое время он претерпел крупную неудачу, когда хотел сшить костюм из полотен Рубенса. Костюма не получилось, а вот три полотна он изрезал напрочь. Хотя с полотнами он имел свои счеты – Базиль, а именно так его звали, регулярно посещал аукционы, на которых за большие деньги приобретал полотна мастеров всемирной известности. Я был на двух аукционов с его участием. Однажды выставляли Гогена – три миллиона долларов начальная цена. Прекрасная вещь. Как только начались торги и кто-то робко крикнул: три миллиона десять тысяч, Базиль во все горло и с приятным французским акцентом предложил: тридцать миллионов. Люди только после окончания торгов пришли в себя, о каком решении предложить более высокую цену на счет “три” можно говорить? Он взял картину в руки, всё полотно изшелестел пальцами, что-то промурлыкал и обратился к журналистам: “Все желающие журналисты приглашаются завтра на акт уничтожения этой работы. Я её, пожалуй, превращу в муку”. Конечно, все присутствующие на аукционе журналюги завалились к Базилю в поместье на следующий день, в назначенное время, а вместе с ними представители всех крупнейших информационных агентств, включая одного специалиста по освещению затопленных подъездов. Камеры, микрофоны, все бегаю снимают Гогена, выставленного под бронированным стеклом. Появляется Базиль, за ним слуга с аппаратом на тележке. Бережно открывается камера из стекла, служащий вкатывает тележку, снимает с неё аппарат, включает его и освобождает место Базилю. Базиль с немного уставшим лицом, не выспавшись, очевидно, осматривает картину ещё раз, делает несытное замечание и без церемоний отправляет свернутое полотно в горло рычащей машине. Машина поглощает Гогена, выдавая вместо него черную муку. Журналисты снимают и комментируют. Я за всем наблюдаю. Это не первый раз, когда Базиль уничтожает картины за двадцать-тридцать миллионов, поэтому знающим людям важно то, что он сделает с получившийся мукой. Был случай, когда он сжег Рене Магрида и подарил прах его работы рядом стоявшей журналистке. Тогда ещё в газетах писали, как её собака через неделю случайно это съела. Базиль купил переваренные остатки съеденного пепла, велел залить их стеклом и выставил это в музее под названием: Базиль “Рене Магрид сожженный и переваренный собакой”. В другой раз он чью-то картину прибил к дереву у себя в саду и палил по ней из ружья до тех пор, пока от дерева ничего не осталось. Ещё он приглашал журналистов на демонстрацию погружения полотна, не помню кого, в крепкий раствор какой-то кислоты. Полотно растворялось почто мгновенно. Я этого лично ничего не видел, но все телевизионные выпуски новостей начинались именно с этого, а газеты на первых полосах помещали фотографии уничтоженного шедевра. Сам я видел только уничтожение Гогена, как две таитянки превратились в муку. Базиль придумал способ размещения остатков такой: от велел принести ему воды, яиц и посуду, засучил рукава и замесил из черной муки, десятка яиц и воды массу, только немного напоминающую тесто. Тем не менее, он это чуть позже отправил в печь, а через некоторое время выставил работу: Базиль “Хлеб для нищих, испеченный из Гогена”. Я как-то спросил у него, зачем он это делает. Базиль сказал, что уничтожает только те картины, которые он терпеть не может. Очевидно, это его гражданский протест.

Да, побеседовал с Базилем. Узнал о всех крупных лотах на главных аукционах за последний месяц, об очередных произведениях искусства и прочую информацию, которой Базиль так часто и так охотно обременяет сознание почти всех его знакомых. А знаете, сколько знакомых у миллиардеров?

Базиль очень эрудированный и знающий многое человек и с ним приятно иногда побеседовать, но он и все типы, с которыми я разговаривал были только отвлечением от Элпис. Скучно смотреть на молчащую женщину, к тому уставившуюся в одну точку.

Когда я вернулся допивать коньяк и наблюдать за Элпис, довольно крякая, изображая будто истинное воодушевление от недавнего собеседника, она сидела точно также, как и когда я видел её до этого. Все повторялось. Десять минут я косился на неё, пятнадцать, иногда глотая коньяк и заигрывая с бутылкой. Еще десять.

Как-то я опять бросил якобы случайный взгляд на неё – (о, чудо!) она что-то писала. Чуть позже я так привыкну у её еже ночным писаниям. Она писала что на бумаге, потом читала это быстрым, наверняка, взглядом, подносила к одной из свеч на столе и сжигала. Что она там писала, возможно стихи, возможно список продуктов, которые ей завтра нужно купить на рынке, я не знаю. Но начинала она писать в одно и тоже время, через несколько дней я мог не терроризировать свое синее яблочко взглядом, а точно знал, в какое время она начнет писать. Иногда даже развлекался – пять, четыре, два, один – начала.

Через некоторое время, точно также, точно в установленное время она вставала и уходила.

Обсудить книгу на форуме

Главная : Любовные романы и рассказы : Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13