Любовные романы и рассказы

В нашей онлайн библиотеке вы можете найти не только интересные рассказы, популярные книги и любовные романы, но и полезную и необходимую информацию из других областей культуры и искусства: 1 . Надеемся наши рекомендации были Вам полезны. Об отзывах пожалуйста пишите на нашем литературном форуме.

Сергей Лопатин

Предварительный просмотр

Главная : Любовные романы и рассказы : Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

После просмотра одного не очень убедительного фильма о телесных отношениях в эпоху барокко, сопровожденного Вивальди, я отправился спать. И мне снилось. Выражение почти библейское. Вот! Как бы не забыть – нужно будет на досуге перечитать Библию, и хотя меня категорически не устраивает подача материала, его литературная обработка, иногда приятно почитать бульварное чтиво. Слишком примитивно для меня. И чересчур возвышенно. Мне что-то неохотно вериться при прочтении Нового Завета, что такая манера изъяснения была присуща еврейским рыбакам. Они и писать-то не могли, а им тут Новый завет приписывают. Нет, нет, и не переубеждайте меня.

Собственно, что мне снилось. Вполне может быть, что фильм перед сном был скучен, или что-то иное, но сон мне приснился следующий. Будто я нахожусь в “Мирандоле”, там темно, накурено, стоит рояль, какие-то непонятные типы непривлекательной наружности с музыкальными приспособлениями в руках, устойчивый запах пива и плохого алкоголя, уже употребленного. И почему на алкогольных этикетках не пишут: “Встряхнуть перед употреблением”? Звучит музыка, какие-то голоса горланят незнакомые тексты. Каша. И мгновенно из этой каши, как утопленник из канализации к потолку вздымается Каратель. Одет: нетрадиционная кепка, черный кожаный плащ, перчатки таких же свойств. Видно, что кожа хорошая, но в ней Карателю ужасно жарко. Что же, придется терпеть. Неприятный сон – Каратель медленно подлетает ко мне и спрашивает угрожающе: “А ты слышал мою новую песню “L'averse (24)”. Я удивленно отвечаю: нет. Кожераздирающий крик: “Ты что, дурак?”. Все исчезает. Потом крупным планом перед моими спящими и прикрытыми глазами выявляется ублаженная рожа того толстяка, который пил в “Мирандоле” апельсиновый ликер. Это, между прочим, Толилей С. Ник, как я узнал чуть позже. И эта рожа смотрит на меня и меняется в лице. Глаза становятся беспокойными, губы дрожат, нос морщится. Теперь он мне показывается в полный рост, но агонии с рожи не убирает. У его бровей началась обильная истерика, глаза уже и вовсе не в себе. Толилей кричит, жалобно покрикивает, предлагает мне фотографии, вынутые из кармана пиджака: “Вот! Вот! Смотрите даром, только не пейте мой ликер! Не пейте ликер!”. Теперь Толилей обозревается лучше – стоит и плачет перед барной стойкой, на которой уныло стоит рыжий ликер, принимая на себя глупые косые взгляды истерического обладателя. Тут, как всегда это бывает во снах, к стойке подходит Каратель, и залихватски выпивает ликер. Толилей смотрит на него уже совсем обезумевшими глазами, на что Каратель с луковой усмешкой высказывается: “Я старый. Мне можно!”.

Вот сны идиотские снятся! Не думайте, что я начну сейчас пересказывать в непотребных количествах все сны, что мне снились за двадцать семь лет жизни. Я не сбрендившая старуха, чтобы вам рассказывать это.

Этот сон оказался вещим. А может и нет. Во всяком случае, меня разбудил звонком Каратель. Он интересовался, оставить ли мне столик на ночь. И из-за этого нужно меня будить! Так же нельзя. Надо будет этому идиоту велеть всегда оставлять столик и не беспокоить меня. Я удивляюсь, как можно быть управляющим увеселительного заведения и при этом меня будить? Да и не только будить. Каратель был придурковатым малым. И таким, каким он мне приснился, он мог бы быть и в реальности, мог также подойти к Толилею и выхлебать его жизнеподдерживающий ликер.

Да, собственно, и не о Карателе разговор. Каратель этого не заслуживает. А всё о том, что же примечательного со мной случилось в этот день. Положим, какой-нибудь шестидесятичетырехклеточный беллетрист и вложил бы в уста своего героя фразу: “Лучше бы я покинул в ту же ночь город (25)!”. Но я не сбежал и этого было достаточно. Я проснулся совсем и отправился к часам десяти в “Мирандолу”.

“Мирандола” была ещё полупуста. Каратель ещё сидел, наверное, в своем кабинете и неприлично высоким голосом, местами исчезающим, напевал свои мотивчики. Я не стал его посещать, а решил посмотреть ещё несколько постоянных обитателей этого заведения. Почти у входа ко мне тянулась рука. Смотрю на лицо – бритое мужское лицо, но щетина заметна - очень жесткая и черная, из тех, что синят щеки и подбородок. Неприятно сразу. Видно, сбрендивший писатель. Угадать было не трудно. Писатель, очевидно, всю жизнь писавший в угоду кому-то памфлеты и фельетоны, залихватски подхватил меня под руку и, отводя в сторону (господи! Что же у них у всех такая привычка?), стал путано рассказывать исторические анекдоты, сцены из жизни великих полководцев, хрестоматийную историю об афере с ожерельем Марии-Антуаннеты (26), поинтересовался, не читал ли я книжек про разведчиков, потом порекомендовал почитать, сославшись но то, что сам он уже читал и прочее, прочее, прочее, как сказал бы автор “Странного гриба (27)” . Мои крепкие нипелевские нервы не выдержали пытки словом и сдались на чрезвычайно нудном и непонятном рассказе о прототипах флоберовской мадам. Только я приготовился несколько раз изящно объяснить собеседнику, что он умственно неполноценен, как к нам подошел его товарищ, детина с внешностью изнасилованного хомяка и спросив писателя о политической обстановке в городе, в свою очередь, увлек его троцкистскими идеями. Никогда не стоит грубо обращаться со свихнувшимися писателями. Они могут на вас обидеться и покончить с собой дурацким способом – повесятся на шпингалете с помощью двух связанных морским узлом носков, вскроют себе вены на обеих ягодицах или же залезут в холодильник и съедят там себе ногу. Будьте вежливы с ними и опрятны!

Я, освободившись, решил более подробно осмотреть полотна неизвестных мастеров, что портили стены залы. Все картины были в неуклюжих гипсовых позолоченных рамах, одного размера, с одинаковыми табличками на раме, где были выгравированы названия. “До того, как умереть” – работа неизвестного турецкого абстракциониста, мастера жанра; “Посмертный портрет бригадного генерала Кунче Сейни (28)” – тоже абстракция – всего лишь черное полотно; “Вид на герцогский дворец в Урбино” работы Лаураны (29), “Полуденный портрет Билитис” Пьера Луйса (30), и несколько недальновидных работ пейзажного направления со швейцарскими горами и итальянскими речками. Прямо под видом на второсортную гору я уселся за стол и официант появился как-то неожиданно. Выяснилось, что они смогут предложить рябчиков в брусничном соусе только через полчаса. Ненавязчивый сервис, как я это называю.

Жду я бруснику с рябчиками. Подсаживается упитанный и нагловатый тип. На писателя не похож, ученым здесь делать нечего, фотографы тоже так не выглядят, значит, либо философ, либо композитор. А, перед собой положил стопку нот. Композитор. Спрашиваю, что же ему нужно. Композитор представляется - Глер Освальд (31), автор монументального произведения “Восходы Азии”. Я раньше не встречал таких болтливых композиторов. Он мне рассказывал про то, как музыковеды-рецензенты после этого произведения говорили, что он, “в сущности историк, настолько точными оказались этнические мотивы, вплетенные им в музыкальную ткань”, что он надеяться стать всемирно известным пятидесяти годам, что всё вокруг – социальный заказ. Все эти слова он подводил к главному. Освальд оказался совсем плохим. Помимо надежды стать знаменитым, он также имел надежду стать и чрезвычайно богатым. Он сразу предложил открыть собственное дело, мотивируя это тем, что за границей все открывают собственные дела на всякий случай. “Вы, ещё кто-нибудь – нужно вложить по миллиону, и мы откроем собственный концертный зал. Мне бы нужно пару симфонических оркестров и несколько помощников, чтобы я мог начать нормально работать. Когда будем работать? - нахально спросил он, даже не догадавшись спросить моего мнения. Я, может быть, согласен платить и за три симфонических оркестра. Я не люблю, когда меня не спрашивают, поэтому я отказал композитору Глеру Освальду, сославшись на то, что несколько собственных дел у меня на этот вечер уже есть. Его, между прочем, через полгода арестовали и осудили на семь лет за развратные действия с несовершеннолетними мальчиками в шортах.

Время к одиннадцати. Несут бруснику. Мимо проходит качественная девушка лет восемнадцати и улыбается. Я в ответ. Как мило! Какие у них рябчики? Попробуем. Последний раз я ел рябчиков с брусникой на Круа-де-Мугер. Это в Биаррице, куда меня приглашали с лекциями. Что за лекции и читал ли я их, уже не помню. Зато в Биаррице я познакомился с совершеннейшей девушкой двадцати двух лет. Выглядела она немного моложе и легкий налет детской недозволенности во внешности и полная распущенность во внутренностях придавал ей особую привлекательность в моих глазах. Её звали Эола. Она была чрезвычайно изящна и тонка в манерах, но при этом играла на арфе, что уже является парадоксом (32). Обычно арфу терзают грудастые дебелые тетки с упругой полосой алой помады на губах-червяках, с неимоверными буклями. Не знаю, хорошо ли Эола играла на арфе, я не слышал, но этих самых арф у неё было предостаточно. Штук сорок или пятьдесят. Однажды вечером она привела меня домой и около часа показывала все свои инструменты. Предполагаю, что назывались то они по-своему, но для меня они были арфами, и большие и маленькие. Я не мог пропустить возможности осмотреть такую диковинку, как девушку с полусотней арф, поэтому внимательно слушал её, смотрел на эти сказочные луки племени взбесившихся монстров-индейцев, представлял как большой индеец по прозвищу Соколиный соль-диез натягивает вместо упругой, как Эолина грудь, тетивы струны самой большой арфы, а рядом с ним вторит ему маленький сын с прозвищем Ястребиный фа-минор, и осмотрел её чуть позже. Собственно, Эола и угощала меня рябчиками с брусничным соусом, собственного приготовления.

Кажется, что, все же, рябчики Эолы были нежнее. Разделался с этими. Сижу, смотрю вперед себя, о чем-то думаю. Проходят мимо режиссеры в розовых шляпах, поэты с огромными кадыками, либреттисты и прочий сброд. Многие приветствуют, некоторые проходят мимо. Скучно. Вон направляется к двери ярко-синий молодчик, из числа тех, что однажды в юности придумали себе поэтический талант и с тех пор ездят по фронтам, задекларировавшись как мелодекламаторы. А если войны поблизости нет, они разъезжают по домам престарелых, по тюрьмам и особенно по интернатам для слепоглухонемых детей-шизофреников, читая свои простые и понятные не только детям, но даже их воспитателям, стихи. А вон байороновской походкой плывет известный сценарист, который, говорят, очень любит потных женщин. Рядом с ним идет малоизвестный широкому читателю, как пишут в аннотациях к книгам, переводчик Бальзака. Переводы его бездарны, как отдел бесплатных брачных объявлений от заключенных на шестнадцатой полосе провинциальной газеты в Восточном Самоа, а сам он напоминает сорокалетнюю лошадь. Тут же и та старая карга, которая “потрепала меня по загривку”, как она высказалась значительно позже, вчерашней ночью. Её фамилия, между прочим, Ормонд – можно вспомнить шедевр великого дублинца (33). Часто в двери кто-то входил и некоторые мне уже были знакомы по мероприятиям где-то в других местах, а те, кого я не знал, подходили ко мне со знакомствами, а после них – мои старые знакомые, с нескрываемым удовольствием рассказывающие мне очень много всяких подробностей, почему, например, хромой сценарист стал хромать, всю эту душераздирающую историю о его любовнице, как они познакомились, как он выпрыгивал из окна на почве животной ревности и тому подобное, мало интересное широкому, пользуясь повторно аннотацией, читателю.

А вот теперь, широкий читатель, я привлеку твое внимание. Возьми его полностью в глаза, в свои мелкие апатичные глаза и уделяй его мне – вот сейчас. Всё тряслось во мне, будто толстый профессор экономики упал поблизости, я почувствовал приближение неестественной силы, харизмы, как любил говаривать один масштабный мой знакомый. Я прекрасно вспоминаю это мгновение. Как бы вам объяснить? Представьте, что сидите вы у себя на кухне, вон немытая посуда, вон вилка валяется рядом со скомканным полотенцем и из водопроводного крана к вам выливается Господь Бог и прелагает вам заняться сексуальной деятельностью, как выражалась знакомая фотомодель. Вы представили вашу реакцию? А теперь увеличьте её в тысячи раз и представите мою. Я помню, как в дверь “Мирандолы” вошла эта женщина. Вся рядом стоящие замерли притихли и как-то без движения отстранились от неё к стенам, а она, не бросив на них даже взгляда, гордо, невозмутимо, благородно, наконец, прошла мимо и заняла столик совсем недалеко от меня, прямо под портретом Валери Соланас (34), Энди Уорхолу бы понравилось. Это невиданное мной раньше величие просто отбивало все чувства так умело, как заправский повар отбивает баранину, посыпая её мелким алжирским перцем. Я сразу понял, что недалеко от меня сидит великая женщина, даже может быть, что самая великая из всех. Это величие распространялось на воздух, на пространство точно также, как духи распространяют свое действие. Она вошла и зала заполнилась её величием, она прошла мимо и в клетки проник запах её духов.

У меня хватило выдержки не смотреть на неё так, чтобы она замечала. Я намеренно уткнул свой нос в бокал, сделал вид, что задумался о судьбах боснийской интеллигенции или о проблеме воспитания личности в коллективе. Исподволь (вот слово-то!) я наблюдал за этой теткой, точно также задумавшейся и смотрящей прямо перед собой недвижимыми глазами.

Она была во всем черном. Голова обмотана черным платком, черная широкая, как жест, шляпа, плотная вуаль, прикрывающая все лицо, черный шарфик, повязанный вокруг шеи так, чтобы не было заметно кожи, черное платье до пят, целая длина которого, наверное, унижающеся ползла за ней по полу, черные туфли и, наконец, черные перчатки. Довольно грубовато. Даже вульгарно. Приходит тетка во всем черном. Всё это мы уже проходили лет сто назад, и эти декадантские манерные женщины нам очень даже знакомы. Не оригинально. Но вся штука и заключалась в том, что она была совсем не оригинальна, но все же заставляла так чувствовать своё присутствие, что забывалось все на свете. И на размышления о сравнении с декадентками у меня не хватало никаких сил. Рядом просто сидело величие, чрезвычайная сила. Вот так.

Я косил глаза, я делал серьезнейшие усилия для того, чтобы мои взгляды остались незамеченными. Мой разум раздвоился – одна часть занималась достоверным изображением позднего ужина, а другая пыталась отыскать новые способы бросить взгляд в её сторону. В конце концов, мне это все надоело и я отправился к Карателю.

Подходя по темному коридору, я ожидал услышать знакомый голос, распевающий очередную балладу о покорении Дикого Запада, о перехлестах, о тележках с ковбоями, но ничего этого слышно не было. Подойдя совсем близко к приоткрытой двери, я сумел увидеть разомлевшею рожу Карателя, благоговейно перелистывающего журнальчики с толстыми портовыми шлюхами. Я быстро вошел. “Балуетесь?”, - поинтересовался. “Посмотрите, Жорж, какая грудь, - парировал Каратель, протягивая разворот журнала, где была напечатана ужаснейшего вида толстая сальная бабища, - грудь просто сказка (35)!”, - шмыгая носом высказался Каратель, а потом мечтательно произнес – “Вот бы сейчас – в самом соку ведь!”. “Неудивительно. Слушайте, я к вам вот по какому вопросу. Что это за женщина, сейчас зашла, вся в черном?”. Каратель сделал рожу ещё более умиленную, чем когда я выписывал ему чек. “Это же Элпис! Когда я пришел сюда управляющим после самоубийства моего предшественника, она уже посещала “Мирандолу”. Каждую ночь. Она всегда приходит в одно и то же время, ни с кем не разговаривает, сидит до утра, а потом уходит, спросите у бармена”. Каратель мне также посоветовал вернуться в залу и посмотреть за этой Элпис. Я прошел, сел за столик, подозвал официанта, потребовал коньяку и начал продолжать изображение на своем лице бесчисленность тяжелых дум о возможных судьбах авиационной промышленности Никарагуа. Потом я перешел на тонкое, прочувствованное изображение обдумывания возможности создания мною движения чилийских шахтеров-кальвинистов с целью прекращения ядерных испытаний во Вьетнаме во время нереста белого сома. Я отвлекся только после того, как обнаружил, что шахтеры интересовали меня значительно больше дамы в черном. Театр пантомимы какой-то!

Неужели можно столько смотреть перед собой! Она уже смотрит так целых два часа. Коньячок так себе! Все в “Мирандоле” по-прежнему – прозаики спорят с поэтами, поэты с драматургами, ходят себе, едят и беседуют, будто никакой женщины в черном и нет здесь. Это, значит, один я так к ней прицелился. Ага! Вот и интересно. К Элпис подошла и села напротив молоденькая женщина – девушкой называть уже поздновато, а полноценной женщиной – потерпи. Ничего особенного! Я подумал, что хотя бы сейчас Элпис как-то измениться в лице, может, даже и заговорит, но она не заговорила и не изменилась в лице. Она сделала совсем другое – наклонила немного свой корпус вперед. Это, очевидно, выражало готовность к поцелую, который напечатала через вуаль на её губы пришедшая девушка. Вы когда-нибудь видели как люди целуются после девяти оргазмов.

Обсудить книгу на форуме

Главная : Любовные романы и рассказы : Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13